Не, на пеленках на зеленый театр не хочу. Лучше ссылку дайте на главу. Страсть люблю короткие яркие рассказы на одном дыхании.
Вот как этот - автор известный , но рассказ видимо экспромтом набрасал, но так что оторваться нельзя.
ПОХОЛОДАНИЕ
Спасен!
Пусть их хватит ненадолго, пусть всего на несколько часов – это не просто отсрочка, из гуманности или садизма данная смертнику перед исполнением приговора. За эти два или три часа он успеет отогреть окоченевшие ноги, оживить занемевшие пальцы. За это время растают сосульки на его бороде, заколет спросонья посиневшая кожа. Он сможет вскипятить плотно набитую снегом закопченную алюминиевую кружку, обжечь себе глотку и разморозить сжавшиеся в комок внутренности. Переждет пургу. Наберется сил, чтобы пройти последние три километра.
Как глупо было бы умереть всего в трех километрах от дома... Конечно, тут была его оплошность: не распознать знаки надвигающейся черной пурги! Непередаваемое, мертвенное затишье, разреженное только чуть слышным звоном стылого воздуха. Не будь Андрей так изможден, он непременно уловил бы его, замер, и бросился бы к ближайшему дому – забиться в укромный угол, закуклиться в коконе спального мешка, прижать ладони ко рту – молясь и согревая их дыханием.
Но он поставил себе невыполнимую задачу – добраться до дома за один переход, и гул его надрывающегося сердца заглушал тонкое пение зарождающихся ледяных вихрей. Не было сил поднять голову и окинуть взглядом прибившееся к земле небо, горизонт, на глазах затягивающийся темным занавесом бури. И опомнился он, только когда смерть обдала его лицо своим стерильным дыханием. Огляделся и понял, что погиб.
В черную пургу люди пропадали, даже собираясь только пройти от одного подъезда к другому. Всего в полуметре ничего уже было не разглядеть: мутная пелена застила мир, ветер рвал землю из-под ног, и даже десять шагов от двери до двери превращались в испытание, на которое отваживались немногие. Слепая свирепая вьюга внезапно наваливалась на улицы, катком подминала под себя землю, засыпая глаза снежными иглами, кружа и путая, словно зачарованных уводя неосторожных путников от жилья в мертвую пустошь, выпивая из них тепло и погребая скрюченные тела под тяжелыми белыми курганами.
В молочной мгле Андрей не видел даже собственных рук, и, уже не уповая на то, что успеет найти укрытие, брел наугад, зажмурившись, понимая одно: остановись он сейчас – метель тут же уложит, занесет, усыпит его, как усыпляют обреченных животных. И с каждым новым шагом, все более трудным, все более болезненным, эта мысль соблазняла его все сильнее.
А потом из белесого бурлящего хаоса прямо перед ним вынесло дверь – гостеприимно приоткрытую, возникшую из ниоткуда, словно некий небесный перст просто начертил ее на исчерканном листе Андреевой жизни, вдруг смилостивившись над ним. Андрей навалился всем весом, створка послушалась, и уже через миг он был внутри.
Он достал из внутреннего кармана главную свою драгоценность – завернутую в носовой платок зажигалку, чиркнул и осмотрелся. От двери уходил в темноту широкий коридор, по обе стороны чернели дверные проемы.
Осторожно заглянул в первый и сразу понял: спасен!
Мебель, конечно, была пластиковая, разжиться не выйдет, зато в углу возвышались аккуратно запеленатые пачки. Бумагу Андрей научился слышать за десяток шагов, как и сладостный аромат сухих дров, и вообще запахи всего, что можно жечь. Всего, что горит и дает тепло.
Журналы? Нет, какие-то листовки, брошюры... Он надорвал полиэтиленовую упаковку, и, прежде чем извлечь ее содержимое и приступить к этому маленькому аутодафе, пробежал глазами броские заголовки. Криво усмехнулся.
За прошедшие долгие семь лет мир перевернулся вверх тормашками, а краска ничуть не выцвела... Коптить будет сильно, ну ничего, он потерпит. Да, их хватит ненадолго, не больше трех часов, но этого довольно, чтобы выжить.
Багровая волна поползла по первому буклету, пожирая его – быстро, слишком быстро, слабо дыша на Андреевы руки теплом и гарью. Он тут же подкинул в огонь еще несколько и бросился потрошить следующую пачку.
Тогда, семь лет назад, всех тревожило глобальное потепление. Скапливающийся в атмосфере углекислый газ, озоновые дыры, парниковый эффект... Доказательства были налицо: даже в вечно обмороженной России каждая зима была теплее предыдущей, а последнее лето заставило москвичей почувствовать себя французами: началось чуть ли не в апреле и вопреки всем законам затянулось до конца октября.
Пророки и экологи предупреждали: полярные льды тают. Вода прибывает. Если с пароварки не снять крышку, планета выкипит. Прогноз погоды на ближайшее столетие: наводнения, ураганы, цунами, огненные смерчи... Однако с предсказаниями у человечества никогда особенно не складывалось.
Декабрь выдался неожиданно холодный, в январе температура упала еще ниже, а февраль оказался самым тяжелым за всю историю наблюдений. Метеорологи пытались осмыслить происходящее, но сбивались и противоречили друг другу. В старых домах взрывались изглоданные ржавчиной трубы отопления, Москва поглощала больше мазута, чем успевал выдавать лоснящийся отечественный нефтепром. Мерзла Украина, тряслась с непривычки Германия, околевала занесенная снегом Испания... В Южном полушарии лето напоминало в лучшем случае позднюю осень. Человечество, съежившись, ждало весны.
В марте две тысячи восьмого ртутный столбик сделал несмелую попытку подняться, но не смог дотянуться и до отметки в минус двадцать пять.
В апреле стало ясно: оттепель, которой все так ждали, не наступит. Черные ветви деревьев оставались голыми, озимые вымерзали, продуктовые склады Гохрана принимали свирепых инспекторов из спецслужб. Европа закупала зерно в Австралии, потому что Канада в панике обрезала экспорт.
Снег все валил и валил...
Цены на газ взлетели до небес, но продавать его на Запад означало бы лишиться тепла самим. Соединенные Штаты вскрыли стратегические запасы нефти. В Польше, которая в свое время не поспела на раздачу Господом полезных ископаемых, вымерзали целые деревни. Андрей хорошо помнил телерепортажи тех времен. Потому, наверное, что ни о чем другом телевидение уже говорить не могло, и так продолжалось до тех пор, пока мир не оглох и не ослеп от нехватки электроэнергии.
Мировые светила, вызванные для объяснений на трибуну Организации объединенных наций, поблескивали тускло и неубедительно, как фальшивая мелочь. Новый ледниковый период. Не доглядели. Развалившиеся в креслах Генассамблеи ООН европейские лидеры - впервые с эпохи колонизации с искренним интересом - поглядывали на представителей африканских стран. Дома их ждали стотысячные демонстрации: люди требовали тепла, будто избранные ими коррупционеры и популисты были наместникам Бога на земле и могли с ним договориться.
В августе Москва уже начинала пустеть: котельни выходили из строя, горела перегруженная масляными обогревателями проводка, рассыхались китайские стеклопакеты с непременной надписью «Сделано в Германии». В Китае к этому моменту голод унес жизни тридцати миллионов человек, и было введено военное положение, а в Германии четырежды сменилось правительство; последнее ввело топливные и продуктовые пайки.
Андрей подкинул в свой тщедушный костерок еще одну стопку брошюр. Город, через который он брел к своему дому, напоминал прежнюю Москву не больше, чем окостеневший труп в холодильной камере морга походит на еще вчера дышавшего человека.
Большие города плохо переносят холод... Останавливается их кровоток, тысячи клапанов перестают гнать кипящую воду по венам теплотрасс, холодеют капилляры труб в квартирах, и отказывает нервная система электросети.
Окна покрываются изморозью изнутри.
Стремительно плешивеют парки. Печки-буржуйки возвращаются из исторических романов на оптовые рынки, и печки эти кормят обрубками холеных московских тополей, а растапливают страницами, выдранными из тех самых исторических романов... Старики замерзают насмерть в своих квартирах, чтобы навечно остаться в этих унылых склепах, обклеенных облезлыми обоями и пожухшими фотокарточками: в квартирах, как и за окном, минус тридцать, и о погибших не напомнит даже запах.
Скорые не справляются с вызовами на места, где в километровых очередях за хлебом теряют сознание обмороженные женщины. Больницы переполнены. В ноябре синоптики мрачно сулят пятидесятиградусные морозы, понимая, что, узнай их кто на улице, возмездия не избежать.
Власти сначала рекомендуют, а потом приказывают покинуть столицу, и по Киевскому шоссе нескончаемым пестрым караваном ползут автобусы, военные грузовики, взмыленные иномарки. С переполненных вокзалов уходят последние поезда с красным крестом на вагонах и снежными шапками на крышах, и люди дерутся, убивают за право ехать и спать в заиндевевших тамбурах. Жители уходят из коченеющего города. Москва исторгает свою душу...
К весне две тысячи десятого – если еще можно было говорить о временах года – в истерзанной падальщиками сумеречной Москве свет горел только в Кремле – из принципа – да в здании Курчатовского института, где, охраняемый спецназом, тлел действующий ядерный реактор.
Пятиэтажные сугробы на месте хрущевок, сталагмиты сталинских высоток, исполинские лыжни Ленинского и Кутузовского проспектов... Пути отступления горожан, навсегда уходящих на юг, где их никто не ждал, но где должно было быть хоть немного теплее.
Но эта эвакуация – величайшая за всю тысячелетнюю московскую историю – была лишь мимолетным эпизодом грандиозного переселения народов, бегущих от холода и смерти, жмущихся к обручу экватора – единственному месту, где пока еще помнили, что такое лето.
Андрей остался в Москве: жена была на девятом месяце, и замдиректора разрешил переехать на территорию объекта. С отоплением там все было в порядке, а администрация впопыхах перевела Курчатовский институт с ведущих в безоблачное будущее нанотехнологических рельс на избитую, но верную колею подсобного хозяйства. Разворачивали теплицы, укрепляли оборону. Его передали в ведение престарелого профессора ботаники, который, бесконечно щелкая генным кубиком Рубика, выводил морозостойкие овощи.
Кажется, воздух в комнате чуть-чуть прогрелся... Буклетов еще оставалось прилично, но Андрей задумался: не попробовать ли выломать и поджечь одну из дверей? Вдруг попадется деревянная? А с места так и не сдвинулся – просто не смог заставить себя оторвать руки от огня. Тепло дурманило, убаюкивало; закрой глаза – и можно вообразить, что ты уже дома, что трехдневный путь сквозь погружающийся в вечную мерзлоту город уже завершен. Или что его никогда не было, потому что не было в нем никакой необходимости.
Жена родила, и с грудным ребенком на руках Андрей уже не отваживался никуда ехать. Топлива должно было хватить лет на пятнадцать, куда спешить? Теплицы, дом, трехлетний уже сын, строящий снежные крепости во дворе крепости настоящей, прогулки на лыжах в редкие ясные дни – к причалу, где робко ступали на лед неуклюжие глыбы нуворишеских новостроек, парное катание с женой по зеркалу вымерзшей до дна реки, осторожные быстрые поцелуи на студеном ветру...
А вокруг - гектары заброшенных домов с черными окнами.
Телевидение уже несколько лет не работало, но у военных действовали радиоприемники. Передачи, долетавшие из еще населенных южных городов, казались новостями из других галактик. Расстояния, раньше казавшиеся смешными, теперь снова стали непреодолимы. Уходило три-четыре дня, чтобы по снегам пересечь город из конца в конец, а чтобы достичь Краснодара, куда вроде бы перенесли столицу, нужно было бы, наверное, положить всю жизнь.
Где-то невероятно далеко бушевали войны: Европа сражалась за место под бледным, умирающим солнцем. Америка теснила мексиканцев. Арабы подрывали себя возле немецких казарм в Марокко и Алжире. А ледяная корка подползала все ближе к нулевой параллели – ковчегу, билетов на который было больше, чем мест.
Снег падал, падал...
Однажды, говорил себе Андрей, когда его сын подрастет, когда реактор Курчатовского начнет угасать, они снимутся с места, заправят сбереженной солярой старый вездеход и тоже отправятся на юг. Туда, где весной на деревьях еще распускаются почки... Может быть, к тому моменту и войны все уже успеют утихнуть. И они оставят навсегда этот проклятый край, этот страшный город. Этот бездушный памятник человечеству, для лучшей сохранности брошенный в морозилку истории.
За десять тысяч лет, прошедшие с окончания предыдущего ледникового периода, человек почувствовал себя достаточно вольготно, чтобы заполонить собой всю планету. Но гегемония такого чувствительного вида ненадежна: достаточно опустить температуру атмосферы на жалкие тридцать градусов, чтобы три четверти его представителей околели от холода, а остальные перегрызли друг другу глотки из-за земли и пищи. Кто там говорил о космической экспансии и покорении Вселенной? Что уж тут опускаться до таких мелочей, как несбывшиеся мечты отдельно взятой страны... Всего семь лет...
Андрей подбросил в пламя буклетов и разложил над костерком походную треногу. Поставил на
почерневшие стальные спицы кружку с растаявшим снегом. Пошарил рукой в рюкзаке: зацепил пачку жаропонижающего, осторожно ощупал бесценные ампулы пенициллина, за которым отправился через весь город, потом выловил пакетик с раздавленной картофелиной, достал и затолкал в рот. Запил кипятком.
На счету была каждая минута, но нечего и думать о том, чтобы сейчас выходить на улицу. Снаружи словно выл дьявол, похоже, буран только набирал силу... Сколько Андрей ни запрещал себе думать о сыне, не выходило. Ничего, лучше пересидеть в укрытии, вряд ли пурга затянется дольше чем на день, не то сейчас время года. Он шел так быстро, как только мог. Он почти сумел обернуться за два дня, если бы не волки и не эта буря. Саша дождется его, обязательно дождется. Он сильный, упрямый, весь в отца. Не хочет показывать слабость...
Им не удавалось сбить жар уже несколько дней, никакие домашние средства не помогали. Надеялись, обойдется обычной простудой. Не обошлось.
Андрей поднялся, прошелся по комнате, чиркнул зажигалкой, освещая распятый на стене старый плакат: прибой, синие горы вдали, узкая кромка каменистого пляжа, размашистая надпись латиницей. Хотел было содрать и отправить в костер, но одумался: Саша никогда не видел моря. Вытянул кнопки, аккуратно свернул плакат в трубочку, убрал в рюкзак. Пусть пацан порадуется. Можно повесить у него прямо над кроватью. Придет в себя – а перед ним такое...
Он сгреб перед собой все оставшиеся брошюры, и уселся на полу, прислонившись к стене спиной. Веки налились свинцовой тяжестью, и, сколько он ни старался удерживать их поднятыми, это оказалось выше его сил. Ничего, когда пурга стихнет, он услышит. Он успеет. Саша дождется его. А через несколько лет они заправят старый вездеход и поедут на юг. На море...
Огонь лениво догрызал остатки рассыпанных по полу брошюр. На некоторых были видны еще фотографии веселых девушек в купальниках, на других уцелели снимки белозубых лыжников в ярких костюмах. От одной остался только самый верх – огарки горных вершин в лазуревом небе, через которое белой вязью шел манящий заголовок: «Sochi 2014. Gateway to the future».
